Яков Миркин: «Экономика – это своего рода наш неудачный национальный проект»

– Разговором с вами я хочу начать реализовывать свою давнюю мечту – сделать серию бесед с представителями либерального экономического мировоззрения. Своего рода – диалоги «пятой колонны»…

– Она очень разная, эта колонна. И она точно не «пятая», скорее – просто колонна, одно из оснований российского общества, если мы собираемся строить открытую, свободную рыночную экономику, прошедшую технологическую модернизацию. А от этого еще никто не отказывался. В понятие «либерализм», к сожалению, у нас упаковываются очень разные воззрения. Система взглядов, которая преобладает в России с середины девяностых годов под именем «либерализма» и которая доминирует как экономический мейнстрим, в условиях формирующихся рынков является скорее псевдолиберализмом, ведущим в итоге к несвободе. Есть и другая школа, тоже либеральная. Ее можно было бы назвать «прагматичный либерализм» (это не мое определение) или же «рациональный либерализм». Или даже «реальный» или «реалистический либерализм», кому как нравится. Но не «магический». Ближе всего к тому, что в международной практике называется «экономикой развития» (development economics). Эта школа формируется поневоле, как ответ на экономическую безысходность. Потому что опыт либерализма в той форме, в которой он случился в России, оказался неудачным.

– Почему вы считаете его неудачным? Неудачным социально или неудачным экономически?

– И социально, и экономически. Сегодня это уже можно констатировать, поскольку мы говорим о практике, продолжающейся почти двадцать пять лет. И мы эту четверть века заканчиваем негативно. Завершаем ее с сырьевой, не прошедшей технологическую модернизацию, недифференцированной экономикой. Экономикой, выстроенной по модели обмена сырья на бусы, с очень мелкой, деформированной финансовой системой. Подумайте сами: о чем говорить, если мы четверть века ждали – и не дождались – нормализации процента? Значит, и следующую четверть века могли бы точно так же ждать. Вот итог экономической политики, которая шла, ориентируясь на мейнстрим, исходя из школы, которую можно было бы назвать «рыночным фундаментализмом».

Именно поэтому у нас такой перекос между реальностью и экономической и финансовой политикой. Мы «изображали» развитую рыночную экономику. Скажем, Центральный банк изображал Банк Англии, или Банк Франции, или Федеральную резервную систему. Прочие актеры могли видеть себя как существующие в великой, в развитой (developed) экономике, наравне существующей с самыми первыми, но с неподходящим народом, вечно ищущим каких-то обходных путей, вечно стремящимся что-то неправедно вывезти, обойти и умыкнуть. И, соответственно, многие решения принимались исходя из такой, далекой от реальности картины мира. Поэтому новейшая история нашей экономической политики пронизана ошибками и мифами. Насаждаемыми жесткой псевдолиберальной идеологией, которая вела и продолжает вести к неприятностям. Шествовали по дороге, которая вела к деформированной модели экономики и общества. Шаг первый – шоковая терапия; шаг второй – приватизация в той форме, в какой она была проведена, все – для скупки и концентрации активов своими и нерезидентами; шаг третий – финансовая стабилизация перед кризисом 1998 года как одна из его причин, обескровившая финансы и внутренние инвестиции; шаг четвертый – вывод из страны ликвидности и сверхтяжелое налоговое бремя (вместо роста внутренних инвестиций) в «золотые», «тучные» времена до кризиса 2007–2008 годов. Все эти годы – досрочные открытия счета капитала, политика «сильного рубля» при сильной немонетарной инфляции, заканчивающаяся вспышками девальваций. Неудачи, кризисы, сверхвысокая волатильность, неподавленные конфликты личных интересов в открытой, мелкой и либерализованной экономике, свободная игра рыночных сил, неизбежно ведущая к деиндустриализации в мире, где рынки продукции с высокой добавленной стоимостью уже «захвачены» другими, более сильными игроками.

Все это аккуратно вело к сверхконцентрации собственности, к расширенному участию государства в экономике, в бизнесе, к его вмешательству в частный бизнес; во-вторых, к олигополии и монополии как доминирующей модели хозяйствования; в-третьих, к росту регулятивного бремени. И, соответственно, к созданию того самого государственного или окологосударственного капитализма, который мы сегодня имеем. Причем это очень рискованный вид госкапитализма, потому что, основываясь на экспорте сырья, он находится полностью на «внешних поводках». То есть он полностью зависим от мировых цен на сырье. И, поскольку не решалась проблема финансового развития, создания крупной финансовой машины в стране, он был сильно зависим и продолжает зависеть от иностранных инвестиций. А те, кто мог бы стать источниками длинных инвестиций, всегда эту машину, эту экономику считали очень рискованными. И внешняя среда очень утилитарно, как к непрочным конструкциям, относилась и продолжает относиться к существам под названием «российская экономика» или «российский финансовый рынок». Все это создавало вмененную волатильность, причем огромную. С малыми экономиками стран Восточной Европы было гораздо проще, тем более что они были быстро «поглощены» ЕС. В эти страны, как в свой дом, быстро вошли массовые потоки западных инвестиций, «длинные» деньги. Российский же рынок, с точки зрения инвесторов из мировых финансовых центров, – зона сталкеров, критики, повышенной доходности, запредельных рисков. Ситуация 1998 года с акциями и ГКО – самая яркая и масштабная иллюстрация в подтверждение этого. Мы были идеальным рынком для имплантации волатильности, для обеспечения нерезидентам возможности скупки дешевых российских активов в долларах, с расчетами за рубежом (акции), или для carry trade и сверхприбылей в госбумагах (очень высокая доходность, открытие рынка для нерезидентов перед кризисом, стабильный рубль).

Девальвация рубля в конце 2014 года – из того же ряда. Курс на крепкий рубль, мифы о сильном рубле, стабилизация курса рубля как главная задача (вместо заниженного курса как стимула экономического роста) – все это привело к огромному разрыву между реальным и номинальным эффективными курсами рубля. Переоцененность рубля достигла крайней степени напряжения, губящей производство с высокой добавленной стоимостью. Это был очередной пример вмененной волатильности, идущей не только от экономической / финансовой модели или макрополитики, но и от теоретической школы, которая их формирует.

Вся ткань российских макроэкономических решений, шаг за шагом, основана на ошибочных и очень жестко насаждаемых идеях. Их имплементация привела к тому, что в итоге через четверть века мы имеем экономику как неудачу. Экономика – это своего рода наш национальный неудачный проект.

– Тогда, полагаю, вы оцениваете нынешний кризис не как «очередной», а как своего рода «венец кризисов» российской экономики, их естественное продолжение?

– С одной стороны – это кризис в череде «естественных» кризисов. Поскольку такие экономики, как российская, находящиеся в среднем кластере развивающихся рынков, по статистике, один раз в пять-десять лет переживают кризис. Экономики такого типа по своей сути очень волатильны.

С другой стороны – да, этот кризис своего рода «финишный» для жесткой псевдолиберальной модели, которая четверть века реализовывалась в российской экономике и теперь дошла до точки.

– Завтра нефть качнется вверх, и мы будем делать вид, что не дошла…

– Завтра она не качнется (тема для отдельного разговора). Эта модель дошла до точки в том смысле, что параллельно неудачному проекту в экономике развивался процесс… сейчас попробую точнее сформулировать… сверхконцентрации во внеэкономической области. Нарастали конфликты с внешним миром. И здесь одно подгоняет другое.

– То есть концентрация экономики подгоняла концентрацию управленческую, политическую – и наоборот?

– Да, это взаимно влияющие процессы. Конечно же, в момент, когда внеэкономические конфликты достигли пика остроты, произошел кризис. Естественно, этот кризис распространился и на сферу экономики. Процессы концентрации нарастали с середины девяностых годов и пока не достигли окончательности. Наша экономика – еще рыночная, но не вполне рыночная. Наша демократия – еще демократия, но не вполне демократия. Такова дорога сверхконцентрации силы, ресурсов, управленческих конструкций. Естественно, одновременно происходила и концентрация рисков, которые с этим связаны. И вся эта система вступила в острый конфликт с внешним окружением и попала в ситуацию очень жесткого экономического давления. Давления, которое может шаг за шагом поставить всю эту конструкцию на край существования, поскольку финансовый и технологический бойкот, который направлен на обрезание роста добычи сырья и модернизацию в этой области, сопряжен с тем, например, что в производстве оборудования и в электронной промышленности зависимость России от импорта составляет, по данным минпромторга, восемьдесят-девяносто процентов. Очень высокая, почти критическая зависимость и в ряде других отраслей.

И дело не только в финансово-техническом бойкоте. Кроме этого одновременно мы теряем якорного клиента (ЕС – пятьдесят процентов внешнего товарооборота). Нас больше не хотят видеть как основного поставщика топлива. Раньше Россия обеспечивала треть топливного рынка ЕС. Сегодня официальная энергетическая политика Европейского Союза направлена на замещение российского топлива, на диверсификацию источников поставки сырья. Де-факто это означает и ныне идущие, и будущие снижения физических объемов поставок топлива и другого сырья. К тому же – проблема низких цен на нефть, на газ, на металлы. Причем такое форсированное движение цен на нефть вниз, основанное на не менее стремительном укреплении доллара, могло быть не вполне рыночным. Но мы об этом никогда не узнаем…

Вот четыре «удавки» для полурыночной российской экономики как проекта, не слишком удачного.

– ОК. Но почему в неудаче вы считаете виноватой жесткую либеральную модель?

– Мы сейчас не говорим о либеральной модели как таковой, не о либерализме. Те же имена могут быть в уличном языке применены к разным вещам. И одни вещи этим именам соответствуют, а другие – нет. Я бы назвал российскую экономическую политику рыночным фундаментализмом. Это, может быть, даже и не либеральная политика вообще, потому что такая политика, если бы она существовала, должна была быть направлена на высвобождение энергии бизнеса и, прежде всего, среднего класса. Грубо говоря, основана на лозунге «Пусть расцветают все цветы». Либеральная модель ориентирована на создание рыночной среды, где обеспечивается сильная конкуренция. И самое главное: либеральная модель – это не только бизнес, но и самочувствие населения, его свобода действовать, полностью работающие социальные лифты, высокая диверсификация собственности. Она должна обеспечивать возможность для среднего класса с небольшими рисками генерировать активы, имущество, улучшать качество жизни. Причем – вне зависимости от конъюнктуры цен на нефть и на другое сырье, а основываясь прежде всего на росте внутреннего спроса и предложения. Вот либеральная модель!

Целеполагание либеральной модели – это продолжительность и качество жизни населения. Плюс его активность, мобильность, высокая энергетика, вкус к рискам и, соответственно, желание делать бизнес, проекты.

В либеральной модели любой вектор политики, любой механизм управления должны иметь в виду именно эти цели. Они направлены на снижение избыточного регулятивного бремени и любых рисков, которые выгоняют капитал, людей или бизнес из страны. Это и есть либеральная модель.

Что еще? Любая идея, даже если она правильна, еще должна быть рационально применена. Все можно довести до крайности, которая любую идею превратит в нечто обратное. Поэтому всегда существует большая разница между формальной, словесной оболочкой, в которую облекается политика, и ее сутью. В итоге у нас концепция либерализма оказалась связана с неудачной политикой. С тем, что не удалось модернизировать экономику, не удалось ее сделать эффективной. С огромными потерями населения. С тем, что под лозунгами «защиты животных» слабого зверька, привыкшего к клетке, отпустили сразу на свободу в лес и там его немедленно придавили. Это, конечно, «либерализм», освобождение – чтобы тебя сразу и немедленно.

– Да, но разве причина в экономической политике? Почему не в «сырьевом проклятье»? Сырьевые доходы явно снижали политическую волю к развитию. Управленческое желание модернизировать экономику было ничтожно мало…

– Да, можно, конечно, представить модель семьи, на которую обрушился поток рентных доходов и она превратилась в коллективного Журдена, в мещан во дворянстве. И бесцельно растрачивает все то, что имеет, особенно не думая о том, что будет завтра… Но, наверное, вы согласитесь, что может быть и другая модель семьи, которая рационально использует доходы, свалившиеся на нее, и очень аккуратно отстраивает конструкции на будущее. Эта семья не менее возможна… «Сырьевое проклятье», «ловушка среднего класса» – это наполовину мифы. Мы должны тогда говорить о полной иррациональности человека или крупных сообществ людей, которые всегда ведут себя алогично, если им достается природная рента. Но это не так. Потому что есть и другие примеры, когда страны более рационально распоряжаются доставшимися им возможностями.

Более того, опыт экономических прорывов, стран «экономического чуда» поддается исследованию. В прошлом году у меня и моих коллег вышла книга, посвященная такому опыту рационального поведения, – «Финансовые стратегии модернизации экономики: мировая практика». По сути, это технические руководства – как делается «экономическое чудо», как настроить финансовую систему страны на стимулирование модернизации, сверхбыстрого роста.

Примеры модернизаций в Японии, Южной Корее, Сингапуре, Малайзии или Китае показывают, что при наличии политической воли в любых обстоятельствах, оставаясь в рамках рынка или переходя к нему, можно выстроить «государство развития», превратить свой центральный банк в «ЦБ развития», использовать все доступные финансовые механизмы как архимедов рычаг для вытягивания экономики. Это хорошо известная международная практика в рамках «экономики развития» (development economics). И, скажем, если бы Японию в 1965 году настигла бы… ну, не нефть, а некий дар, спустившийся на нее с небес, – я серьезно сомневаюсь в том, чтобы модернизация остановилась. Скорее весь этот дополнительный ресурс влился бы в ту машину, которая была нацелена именно на рост, на то, чтобы быть на бегу, жить как можно быстрее. Понятно, что потом началось бы торможение (почему это неизбежно происходит – отдельный вопрос). Но оно точно произошло бы не в связи с тем, что «свалился» некий рентный дар… Известно, что природные ренты могут быть рационально использованы. Примеры тому – Норвегия, Канада, отчасти являющаяся сырьевой экономикой, Австралия. В какой-то степени тот же Сингапур, который, обладая «природной рентой» в виде удобной гавани на пересечении торговых путей, имел шанс остаться бедной страной, но пошел на модернизацию, ставшую примером одной из наиболее эффективных и удачных в мире. Примеров того, как «дар небес» начинает использоваться рационально, думаю, найдем немало. Точно так же, как и примеров, когда дары эти бессмысленно и бесплодно растрачиваются…

– Однако во многих примерах «экономическое чудо» было построено не только на рациональной политике, но и на массе довольно трудолюбивых людей, готовых, грубо говоря, работать за тарелку риса в день. А мы имеем, с одной сторону, рентную экономику, с другой стороны – народ, который в общем стал жить (по крайней мере в столицах и крупных городах) вполне сравнимо с европейским уровнем.

– Но в начале девяностых годов этого не было. Мы же сейчас говорим о попытке длиной в четверть века, а не только о точке, к которой сегодня пришли. В начале девяностых годов я помню, как держу триста долларов в руке и чувствую себя богатым человеком, обеспечившим свою семью. Издержки на рабочую силу – в валютном измерении – были невелики. Другое дело, что, привыкая ничего не перестраивать, а только проедать природную ренту, мы и население приучили к рентной модели, оно тоже вкусило ее «благ».

Кстати, мы в начальной точке находились в какой-то мере в более выгодных условиях, чем другие страны, перед которыми стояла проблема экономического прорыва. Мы имели доставшуюся в наследство от Советского Союза довольно квалифицированную рабочую силу. А Южная Корея начала шестидесятых годов была беднейшей из беднейших стран, где половина бюджета формировалась за счет американской помощи. Или Китай конца семидесятых годов, с его левацким коммунистическим прошлым и настоящим, с его затратными армией и силами безопасности, с его функционерами, которые были полностью пронизаны антирыночной идеологией и риторикой… И, тем не менее, это не помешало «экономическому чуду» на рыночной или идущей к рынку основе. Правда, есть одна закономерность. Во всех случаях был конкретный автор «экономического чуда», который действовал рационально, очень трезво, без всяких предубеждений, просто, как инженер. Мы же каждый раз, когда возникала развилка, умудрялись выбрать иррациональный путь. Яркий пример этому – начало двухтысячных годов, когда начали расти цены на нефть, газ, металлы. И тут же сформировалась модель, в которой страна выводит за кордон заработанную ликвидность. И это – при тяжелом налоговом бремени, нуждаясь в массовых инвестициях, под странным лозунгом об отсутствии инвестиционных проектов внутри страны. На пустое место входят деньги нерезидентов, быстро растут внешние корпоративные долги, потому что деньги для инвестиций все-таки нужны, а тем временем страна не занимается развитием собственной финансовой машины, развитием собственного финансового рынка; она, как заведенная, почти десять лет продолжает отправлять свою кровную ликвидность, как избыточную, в какие-то далекие края. Странноватая модель, согласитесь?

– Да, но ведь понятно, почему она сформировалась. Во-первых, недоверие самим себе. То есть мы сами от себя спасали свои деньги. Иначе «распилят», растратят, украдут и бросят на потемкинские деревни…

– Странно, что мы всегда начинаем объяснять, почему это могло быть так, и только так. Виноваты риски, виновато недоверие, виноват бизнес… Объясняя, мы как бы исходим из позиции, что другого решения быть не могло. Между тем это была огромная макроэкономическая ошибка, которая и привела во многом к тому, что мы сегодня имеем. Огромные рентные доходы не были использованы для технологической модернизации. Но мы сами создали миф о неизбежности и безальтернативности той финансовой политики, которая проводилась до кризиса 2008 года.

Возьмем тяжелые налоги, которые существовали с начала девяностых годов. Они принимались как антиинфляционная мера, при этом, на самом деле, разгоняя инфляцию, создавая теневую экономику. И весь огромный мировой опыт говорит о том, что экономики с такими налоговыми нагрузками расти не могут. Сравнения наших властей по налогам – это сравнения с европейскими странами. Говорят, что у нас налоги не выше, чем у других, и кивают на Швецию, например, или на Францию и Германию. Но европейские страны – это страны, экономики которых растут на 0,5–1,5 процента в год или даже находятся в нулевой зоне роста. Наоборот, страны, которые находятся на форсаже и занимаются догоняющей технологической модернизацией, поддерживают исключительно низкие налоговые нагрузки. Конечно, им легче, там минимум социальных обязательств. Но даже если не выводить социальные обязательства за скобки, при прочих равных – огромные льготы за рост производства, за модернизацию. Вот этого ничего в России не было. Напротив, мы исходили из того, что должна быть более или менее равная налоговая нагрузка, что не нужны льготы, что это способ для бизнеса избежать налогов, это что-то неправильное, не вполне рыночное. В международной практике – все наоборот. Все случаи сверхбыстрого роста в странах «экономического чуда» были связаны как раз не только с очень низкой налоговой нагрузкой (26–32 процента ВВП), но еще и с тем, что субъектам экономики предоставлялись ударные пакеты налоговых льгот – целым регионам или приоритетным отраслям.

Еще один миф – сильный рубль. Мы плакали от счастья, когда у национальной валюты был твердый курс или он хотя бы стабилизировался надолго. Эта ложная идея – в условиях сильной немонетарной инфляции – запускала из года в год рост разрыва между реальным и номинальным эффективными курсами рубля. Трижды глубокая приверженность идее твердого рубля запускала вспышками девальвацию. Трижды порождала спекуляцию и carry trade, вызывала к жизни классические механизмы финансовых кризисов. С начала двухтысячных годов она вызвала стойкую переоцененность рубля, убивавшую высокотехнологичный экспорт, втягивавшую импорт в подавление внутреннего производства и, наконец, максимально способствовавшую вывозу капитала и нашему избыточному потреблению за границей. Однако и сегодня, после двукратной девальвации, мы – где-то там, в самых тайных своих мыслях – упорны в приверженности сильному рублю. Но во всех случаях «экономического чуда», сверхбыстрого роста страны старались это делать с умеренно недооцененной валютой.

– Продолжая эту мысль, мне кажется, что единственный плюс, который мы имеем в этот кризис, – резкое снижение курса рубля. Мы обрели наконец свободно конвертируемую валюту, которая определяется не желанием властей, а рынком. И сейчас на экономике хотя бы не лежит бремя поддержания «твердого рубля»…

– Да, это верно. Я давно прогнозировал резкое снижение рубля. Рубль был очень переоценен, и впереди маячила девальвация. Так же, как это было в 1998 году, после длинного удержания курса. Твердый рубль был тяжким бременем, бетонной плитой на экономике. Я видел примеры, когда предприятия умирали именно потому, что бизнес был задавлен переоцененным рублем. Потому что рублевые издержки росли, а валютная выручка, ее рублевое измерение постоянно отставали. Предприятия уходили в стойкий убыток. В сырьевом секторе рост цен на топливо и металлы на мировых рынках все это сглаживал, делал не столь очевидным.

Так что я согласен с вами, девальвация рубля – единственный положительный момент этого кризиса. Но то, как это было сделано, вызывает большие сомнения… Ведь если нужно куда-то спуститься, то сделать это можно двумя способами…

– Идти или свалиться?

– Да. Мы свалились. Мы получили сверхвысокий процент, чтобы микшировать издержки девальвации, и это – новый удар по развитию. Думаю, что в тот момент, когда было объявлено о повышении ключевой ставки, первая идея, которая возникла в головах участников финансового рынка, – как можно быстрее убрать отсюда капитал. Потому что риски становятся запредельными. Инициаторы повышения ключевой ставки считали, конечно, по-другому. Идея была традиционной – повысим ставку, и эта сверхвысокая доходность удержит капитал. Как же! То, что работает на развитых рынках, может приводить к совершенно обратному результату на рынках, похожих на горящие угли. Почти двукратное повышение Центральным банком ключевой ставки – просто знак кризиса, беги кто может.

Кстати говоря, вовсе было не обязательно открыто, публично объявлять о переходе рубля к свободному плаванию. В экономике, находящейся на снижающейся траектории, это все равно что нож в спину рынку. Ясный сигнал – впереди падение курса, продавай рубли, покупай валюту, чем быстрее, тем лучше. Так рынок и сделал. При том, например, что МВФ оценивает валютный режим (свободное плаванье или нет) де-факто, а не по декларациям. Так что – зачем? То же самое можно было сделать, просто делая. Об этом не объявляя. Центробанк должен быть хитрым существом, изворотливым, а не простым и прямодушным. Он, как известно, не должен объявлять оперативно и громогласно о своих ближайших намерениях, порождая страхи, риски, спекуляции. Это совершенно ни к чему, если мы, конечно, не хотели бы добиться обратного результата.

– На ваш взгляд, если говорить опять же о всех двадцати пяти годах экономической попытки, какова во всем этом роль процентной ставки? Я с интересом наблюдаю сейчас, какие страсти кипят в Польше по поводу жутко задранной ставки центробанка – аж два процента! Два процента расцениваются как «шлагбаум» развития. Мы же за эти двадцать пять лет так ни разу не жили с более или менее сносной ставкой…

– Да, это правда. И могли бы следующую четверть века, будучи якобы либералами, ожидать снижения ставки на основе независимо действующих, конкурирующих рыночных сил. Процент должен был бы снижаться в меру роста конкуренции финансовых институтов.

Проблема в том, что наша экономическая среда не является вполне рыночной, не является конкурентной. Пять банков, которые владеют более чем половиной банковских активов, в том числе четыре из них с госучастием – это не конкурентная среда. Это олигополия, заинтересованная в высоком проценте, и ожидать, что в таких условиях свободное развитие рыночных сил само по себе снизит процентную ставку, можно до скончания века. Этого не будет. Это то же самое, что лечить больного таблетками или советовать ему вести здоровый образ жизни, когда уже необходимо хирургическое вмешательство.

И опять сошлюсь на опыт изучаемых мной примеров «экономического чуда». Как это делалось в тех экономиках? В полурыночной среде приходилось прибегать к тому, что в международной финансовой практике называлось репрессированной финансовой системой.

Что это такое? Это не система а-ля советская, не система централизованного кредитного и кассового планов. Но это система, в которой производится действительно массированное вмешательство государства и центрального банка в повседневную жизнь финансовых институтов при том, что в ней продолжают развиваться рыночные начала. ЦБ действует как «центральный банк развития». Он ставит целями своей политики не только стабильную валюту, стабильность цен, но и экономический рост. Он отвечает вместе с другими ведомствами за рост и модернизацию экономики. Когда система процентных ставок не может прийти к нормальному состоянию на основе саморегулирования рынка – есть десятки способов вмешательства со стороны центрального банка. Широко применялись процентные потолки, лимиты на процентную маржу, рефинансирование под низкий процент, льготы по процентам и субсидирование процента для приоритетных отраслей.

Это на самом деле все то, чем сейчас начинает заниматься Банк России. Появились «потолки» процентов по потребительским и ипотечным кредитам. Заговорили о субсидировании процента по ипотеке. Это все не рыночные вещи. Желаем мы этого или не желаем, самые ярые мы либералы или нет, но приходится административно вмешиваться в процент, потому что уже четверть века он не может вернуться в нормальное состояние. Если практики понимают, в какой реальности существуют, то должны временно отказаться от идеи «рынок сам все вылечит» и осуществить массированное вмешательство в процент, кредит, финансовый рынок. Те же процентные потолки по банковской марже.

– Даже так?

– Да. Это неприятный механизм, нерыночный, потенциально коррупционный. А что делать? По сути, хирургическое вмешательство…

– В феврале 2014 года на традиционной встрече российских банкиров с руководством Центробанка один банкир, набравшись, похоже, смелости и сильно потея, задал один крамольный вопрос. Что, мол, если рискнуть ростом инфляции, но пойти на резкое снижение ставки, и, возможно, бизнес-развитие перекроет издержки инфляции. Ответ был: «Нет, все-таки, хоть мы и отвечаем теперь за развитие, но сдерживание инфляции для нас все равно – цель номер один»… Мне кажется, что все эти четверть века над российскими экономическими и финансовыми решениями, над финансовой политикой довлеет страх повтора 1992 года. Мы вечно боимся разогреть рынки…

– Полагаю, резкое повышение ключевой ставки может точно так же быть спусковым механизмом для нового витка инфляции. Именно это сегодня и происходит. Хозяйство может выдержать гигантский процент только если повышает цены. А цены можно повышать только включив потихоньку печатный станок. Можно какими угодно аргументами обосновывать резкое разовое повышение ключевой ставки. Но заранее известно, если считать не на один, а хотя бы на три-четыре шага вперед, что произойдет дальше. Огромные искажения на финансовом рынке. Риски на каждом шагу. Лучше бы воздерживаться от резких изменений ключевой ставки Центрального банка. Не дубиной по голове. Это всегда должен быть плавный ход. И, меняя ставку, надо иметь в виду прежде всего, как это отразится на реальных инвестициях. Не абстрактное «благо народа», а интересы инвестиций. Потому что при правильной финансовой и экономической политике будут инвестиции – будет и благо народа.

Низкий процент, низкие налоги, ударные налоговые льготы, доступность кредита, рост нормы инвестиций, осторожно заниженный валютный курс при очень дешевом государстве, при очень низких регулятивных издержках и низкой инфляции – вот основная «финансовая» тропинка развития. В России очень дорогое государство. Даже по сравнению с Китаем.

– То есть можно говорить об универсальной рецептуре «экономического чуда»?

– Об универсальных основополагающих принципах такой рецептуры – да, можно. И, кстати, еще один универсальный момент. Плохо это или хорошо, но во всех случаях «экономического чуда» это делалось, условно говоря, при наличии контракта с США и развитыми странами. То есть, грубо говоря, «давалась отмашка». Строились благоприятные отношения с Западом, которые открывали возможности для потока технологий. Достигалось взаимопонимание, куда, как и зачем началось движение.

– Да, пожалуй, даже модернизация в СССР тридцатых годов строилась при таком «контракте»…

– Именно! Даже сталинская модернизация – это были массовые поставки из Германии и США оборудования и технологий в начале тридцатых годов. И обучение наших специалистов зарубежными инженерами…

Еще один универсальный момент – во всех случаях «экономического чуда», как я уже говорил, центральный банк превращался в банк развития. Во всех случаях создавался офис управления проектом экономической модернизации.

– Офис реформ?

– Да, что-то вроде офиса реформ.

– Примерно подобное в феврале 2015 года предложил Греф. Так что, возможно, у нас уже известно имя потенциального автора «экономического чуда»… Во всяком случае, для меня это – определенная надежда.

– Есть пример Дэн Сяопина. Не исключено, что будет какое-то новое имя – может быть, из тех специалистов, которые являются «техническими», или из политиков второго уровня. Не очень верю в радикальное изменение людей из существующей управленческой команды. Так же как поколение либеральных политиков соотносится с девяностыми годами, так и поколение нынешних управленцев четко соотносится с очень безрезультатными двухтысячными годами…

– Вы рассматриваете финансы как некий рычаг, пользуясь которым, можно сдвинуть всю экономику. Но часто возражают: главное – «реальный сектор», надо ему помочь…

– Финансы – необходимая, но недостаточная часть реформы. Есть еще такой важный вопрос, как собственность, структура собственности. Необходимы массовая собственность в капиталах, смягчение модели, когда все и вся в контрольных пакетах, больше среднего и малого бизнеса, разгосударствление, демонополизация. Это все-таки за рамками финансов. Близко связано, но это за рамками. В экономике нужна почва – сильные компании со средней капитализацией. Промышленная, аграрная и т.п. политики – за рамками финансов.

– Но у нас понятие «малый и средний бизнес» – тоже миф. Есть малый бизнес. Он как-то трепыхается. Есть «газпромы». А посередине – почти вакуум.

– Примерно так. Средний бизнес либо консолидируется, либо скупается, либо становится чьими-то кэптивами. Либо средних вообще выбрасывают с рынка. Средний бизнес физически сокращается. Но он есть, и можно создать условия, при котором он вздохнет свободнее и станет ресурсом модернизации.

При этом, конечно, нельзя полностью отождествлять олигополию и крупный бизнес. Крупный бизнес должен быть. В потенциале он обеспечивает конкурентность России на внешних рынках. Поэтому дискуссия о том, дробить или не дробить «газпромы», «сбербанки» и т.п., – не так однозначна. Возможно, следует пытаться создавать режимы, когда компании внутри крупных холдингов конкурируют друг с другом. Дублируют друг друга, конкурируют, играют на чужом поле. И создавать для этого специальные рыночные правила.

– И все-таки, если бы вас попросили в нескольких словах сформулировать суть либеральной идеи, примененной к сегодняшней России… Вот что это – «прагматичный либерализм»?

– Я попытаюсь скучно, но «веско» сформулировать саму суть прагматичного либерализма. Все, что скажу ниже, может быть применено экстремистски, и тогда это – «ужас без конца», а может быть – взвешенно, осторожно, без шоков, с надлежащей симпатией к тому, что уже сложилось и должно осторожно превращаться из кокона в бабочку. Итак, в а), б), в)… и так далее:

а) демонополизация; б) разгосударствление и приватизация; в) деконцентрация собственности, все – для среднего класса; г) дебюрократизация, снятие регулятивного бремени; д) удешевление государства; ж) снижение налогового пресса; з) ударное налоговое стимулирование роста и модернизации; и) финансовое развитие, рост монетизации, насыщенности финансовыми активами под «длинные» деньги и инвестиции; к) рост нормы накопления (нормы инвестиций); л) низкий процент; м) доступный кредит; н) слабая валюта (появилась); о) зоны сверхбыстрого роста (начали появляться); п) ударная поддержка среднего и малого бизнеса (антикризисный план – маловато будет); р) промышленная политика; с) драматичный рост внутреннего спроса и предложения и т.п.

А вот то же самое, но, можно сказать, художественно.

Что такое «новая волна» для России?

«Один шаг назад, два шага вперед» – уход в административность, в осторожное, но хирургическое лечение собственности и финансовой системы, чтобы открыть дорогу новой рыночности.

«Экономическое чудо», у которого должен быть автор. Пригодна половина опыта азиатских экономик.

Убиение двух третей наросшего регулятивного бремени, унижающих запретов, регистраций, испрашиваний и неукротимых наказаний. Политика в пользу среднего класса, класса предпринимателей, семей и их активов, а не в пользу тонн металла и мегаватт энергии. Атмосфера «Ноль рисков, впереди – прирастание свободы и творчества». Новый «контракт с Западом» на непораженческих условиях.

«Репрессированная финансовая система». «Центральный банк развития». Но не до фанатизма, осторожно. Отчаянные налоговые льготы, подстегивающие рост и прямые иностранные инвестиции в несырьевых отраслях. Сниженный курс рубля, дешевый процент, рост монетизации и насыщенности кредитами. Рост доли накопления. Осторожно, не накачка, снижение инфляции, монетарной и немонетарной.

«Быть либеральнее самых либеральных». Это значит, что быть «либеральнее» по форме, по риторике, а может быть, и по существу хотя бы развитых стран континентальной модели. Либеральнее тех, кто нас все время критикует в нелиберализме. Экономический курс, в котором больше свободы вместо перерегулирования, запретительства, сверхналогов. А в итоге – центростремительное движение к России вместо центробежного, отталкивания и национализма.

Главное, что все это – не фантастика. Известно, как это сделать, сохраняя социальные структуры общества стабильными. Как я уже говорил, мы только что издали книгу – де-факто техническое руководство по настройке финансовой системы для обслуживания сверхбыстрого роста экономики. Есть огромная международная практика, которая может быть адаптирована к российским условиям.

– Сегодня экономическая дискуссия в обществе максимально идеологизирована. «Либерализм» стал для многих ругательным словом. Идеи оцениваются не с точки зрения эффективности, а по принципу «свой – не свой». Как вы себя ощущаете в этой атмосфере? Например, последний год вы очень активны в «Фейсбуке» – какую обратную связь вам это дает?

– Поскольку мы, к сожалению, существуем пока в неудачном экономическом проекте, в мифологизированной экономике, то и экономическая дискуссия в обществе мифологизирована. Только изображаем аналитику, делая это больше по поводу текущего потока новостей. Но мало занимаемся фундаментальным анализом причин и следствий, способным дать основу для прогнозов хотя бы на среднесрочные расстояния.

Все это часто напоминает мне известную притчу. Во время войны на одном из островов в Тихом океане стояла американская военная база, и аборигены чудесно себя чувствовали, потому что было продовольствие, была работа и так далее. Война закончилась, авиационную базу закрыли, «лафа» закончилась. Тогда аборигены построили деревянные макеты самолетов и стали молиться этим «богам», чтобы эту счастливую жизнь они вернули.

Вот так и мы. Мы имитируем экономическую политику, подражаем тому, как это делается в мировых денежных центрах, и, соответственно, точно так же имитируем и экономический анализ, часто исходя из воображаемых причин и следствий, из того, что лежит на поверхности, или является мифом, или занесено текстами, имеющими отношение к другой реальности.

Что касается истерии вокруг либерализма… Все глубоко страдают в связи с тем, что неудачная имитация либерализма, его идей, его экономической политики привела к тому, что от слова «либерализм» человек с улицы морщится. Это огромная идеологическая неудача России. Потому что она в значительной мере подрывает надежду на разумную модель коллективного поведения – очень открытую, быструю, мобильную, с массой идей, инновационную, независимую, может быть, отчасти оппортунистическую к власти. Подрывает надежду на то, что в основе общества будет лежать действительно независимое, очень творческое поведение людей, которые всегда любят что-нибудь новенькое, любят риски.

Это неудача для нас для всех. Это неудача для страны, для ее экономики, для ее будущего. Это неудача для среднего класса. Потому что он сейчас работает на очень коротких временных горизонтах. И никто сейчас не может сказать, что он может построить бизнес или благополучную жизнь на несколько поколений вперед. Сверхвысока волатильность – экономическая, политическая, социальная.

Это неудача, но это не значит, что не может быть сделана попытка прагматичного либерализма, реалистичного. Я знаю, что такие попытки делаются. Попытки сформулировать такие программы существуют. И здесь есть какая-то надежда.

Что касается «Фейсбука» и моей активности в нем… С одной стороны, это проект по принципу «Не могу молчать». С другой, он связан с тем, что я в какой-то момент понял: книгу или статью, как бы они ни были насыщены идеями, читает очень небольшое число людей и у меня нет никакой обратной связи. «Фейсбук» для меня – это рупор тех идей, которые я считаю прагматичными для России. И он позволяет мне иметь обратную связь. У меня в контактах много журналистов, исследователей, интеллигенция, предприниматели, пришли чиновники. Это не только Москва, это все регионы России, русскоязычные из-за рубежа. Это аудитория не обязательно солидарная, скорее площадка «свободного говорения», в которой участвуют люди с разными воззрениями. Это аудитория, которая ведет интересную и во многом профессиональную дискуссию. То есть, как я понимаю, читают не только мои тексты, но и материалы самого обсуждения. Аудитория очень деликатная. Совсем другой по качеству поток комментариев в сравнении даже со СМИ первой линии. Там на тебя обрушивается грязноватая «желтая вода». А здесь идет диалог. И я этим очень доволен. Потому что это не ситуация вещающего с трибуны гуру или проповедника. Я, наверное, десятки раз был поправлен, поставлен на место в каких-то суждениях. Потому что мудрость и практичность коллективного сознания оказывается больше, нежели чем только твоего собственного.

– Чем вы живете кроме работы?

– У меня три ипостаси. Я, во-первых, академический ученый, реально пишущий ученый, ежедневно работающий. Профессор Финансового университета, у меня есть аспиранты, я читаю лекции, работаю научным руководителем бизнес-школы в Финансовом университете. Второе – я участвую в финансовом бизнесе, председатель совета директоров инвестиционной компании «Еврофинансы». Причем не номинальный, а реальный управляющий, за которым закреплены свои участки бизнеса. Третья ипостась – общественная. Я макроэкономист, который пытается через разные каналы провести свои идеи. Профессиональная жизнь очень насыщенна, занимает восемьдесят-девяносто процентов моего времени. Конечно, есть и другая жизнь… Там я не скучный человек, мобильный, гуляющий по городам и весям, странам и континентам, погруженный в свою семью, увлекающийся искусством жить с удовольствием (улыбается).

Но если бы меня спросили: «Кто ты по своей сути?»… Я бы, наверное, ответил, что я писатель, экономический писатель. Потому что в любой из своих ипостасей я создаю тексты, идеи и пытаюсь этими текстами и идеями воздействовать на умы, создавать какую-то новую реальность.

Finversia.ru